Тебя нет больше, моя милая. Я не могу сказать, что предвидел это. У меня нет ни фамильного чутья, ни твоих фантастических способностей. Прости, я не почувствовал перемен в тебе. И не сумел остаться с тобой тогда, когда тебе больше всего нужно было. Я последний, кто видел тебя живой и первый, кто увидел мёртвой. Ты была так красива распростёртая на нашей постели, стала ещё белее твоя кожа, чернее волосы, тоньше черты, твоя улыбка - и прежде неземная - горели каким-то невероятным огнём, и я клянусь, что услышал твой голос - «Это только начало». Я справлюсь. Я должен, я не могу иначе. Я подавлю в себе всё, что готово вылиться чистой звенящей болью через мои глаза, и останусь сильным даже без тебя. Только я не могу сказать этого же о нашей дочери. Как мне поведать ей о том, что мамы нет больше? Я боюсь идти к ней и не оставляю долго колыбели мирно спящего Каспара. Он и не узнает, что тебя не стало. Может быть, только станет смутно тосковать, когда будет постарше... И ей, как и мне, рассказывать о матери будут совершенно другие люди. Глубоко вздохнув, я всё же направляюсь в комнату Марии. Она крутится возле зеркального столика, стоит коленками на мягком пуфе и чешет локоны костяным гребешком - твоим гребешком. На ней лёгкое длинное платье из чёрной ткани, ласкающее тело как морские волны. Алые ботиночки потускнели от пыли, но на голове блестит сверкающая заколка. Воистину, если бы с тебя, моя любимая, лепили куклу, она была бы точь-в-точь наша дочка. Мария видит меня в зеркале и оборачивается, тянет ко мне руки - соскучилась. С радостью садится мне на колени, я не знаю, как с ней заговорить. Хоть Маша ещё и маленькая, она видит, что я чем-то озабочен, а я всё медлю, не могу заставить себя говорить. Дочка вертится и смотрит куда-то мимо меня, куда-то за мою спину и улыбается, лукаво смотрит мне в глаза и гладит ласково по щеке. - Не расстраивайся, папа. Она здесь. Прямо за твоей спиной.
Тебя нет больше, моя милая. Я не могу сказать, что предвидел это. У меня нет ни фамильного чутья, ни твоих фантастических способностей. Прости, я не почувствовал перемен в тебе. И не сумел остаться с тобой тогда, когда тебе больше всего нужно было.
Я последний, кто видел тебя живой и первый, кто увидел мёртвой. Ты была так красива распростёртая на нашей постели, стала ещё белее твоя кожа, чернее волосы, тоньше черты, твоя улыбка - и прежде неземная - горели каким-то невероятным огнём, и я клянусь, что услышал твой голос - «Это только начало».
Я справлюсь. Я должен, я не могу иначе. Я подавлю в себе всё, что готово вылиться чистой звенящей болью через мои глаза, и останусь сильным даже без тебя.
Только я не могу сказать этого же о нашей дочери. Как мне поведать ей о том, что мамы нет больше? Я боюсь идти к ней и не оставляю долго колыбели мирно спящего Каспара. Он и не узнает, что тебя не стало. Может быть, только станет смутно тосковать, когда будет постарше... И ей, как и мне, рассказывать о матери будут совершенно другие люди.
Глубоко вздохнув, я всё же направляюсь в комнату Марии. Она крутится возле зеркального столика, стоит коленками на мягком пуфе и чешет локоны костяным гребешком - твоим гребешком. На ней лёгкое длинное платье из чёрной ткани, ласкающее тело как морские волны. Алые ботиночки потускнели от пыли, но на голове блестит сверкающая заколка. Воистину, если бы с тебя, моя любимая, лепили куклу, она была бы точь-в-точь наша дочка.
Мария видит меня в зеркале и оборачивается, тянет ко мне руки - соскучилась. С радостью садится мне на колени, я не знаю, как с ней заговорить. Хоть Маша ещё и маленькая, она видит, что я чем-то озабочен, а я всё медлю, не могу заставить себя говорить. Дочка вертится и смотрит куда-то мимо меня, куда-то за мою спину и улыбается, лукаво смотрит мне в глаза и гладит ласково по щеке.
- Не расстраивайся, папа. Она здесь. Прямо за твоей спиной.
Заказчик.